О Роберте Фросте, как и о любом великом поэте, можно говорить бесконечно. Я намеренно начала свой рассказ о нем не с биографии, а с эскизного портрета его литературной фигуры в поэтической среде XX века. Фрост-поэт мощью своего дара гораздо привлекательнее Фроста-человека.
Первая официальная,биография Фроста вышла после его смерти и была написана профессором Принстонского университета Лоренсом Томпсоном (Lawrance Thompson), которого Фрост выбрал сам. Их сотрудничество продолжалось почти двадцать лет (с 1939 года). В трехтомной биографии, за второй том которой Томпсон получил Пулитцеровскую премию, биограф рисует «монстра», по выражению критиков, которые сочли труд Томпсона не чем иным, как character assassination. Официальная биография Фроста разрушает тот агиографический образ, который сам Фрост настойчиво создавал на протяжении своей жизни — образ доморощенного мудреца-янки, любителя покачаться на березках и собирателя урожая яблок (см. знаменитые стихотворения "Birches" и "After Apple-Picking"), чья фермерская мудрость с перчинкой и дровяным дымком должна была сбить с модернистов типа Паунда иди Т.С. Элиота тот высокомерный холодок, с которым они смотрели на рифмованную поэзию. В рабочих тетрадях Томпсона-биографа мы находим записи с такими подзаголовками: "Brute," "Hate," "Insanity," "Jealousy," "Murderer" (Frost used razor words in public to achieve murderous revenge), "Spoiled Child," "Vindictive." О Фросте вспоминают коллеги по университетам и знакомые, что он был тщеславен и мстителен. Шеймас Хини, на творчество которого Фрост серьезно повлиял, описывает личность поэта в нелицеприятных выражениях, сравнивая его с лаской — weasel (слово, обозначающее и проныру): calculating self-publicist, reprehensible egotist, oppressive parent; vigorous old contender who beats along undauntedly at the reader's elbow.
Нужно ли читателю и почитателю Фроста знать о темной стороне его личности, как она описана в его биографиях, нужно ли знать неприглядные истории, которые рассказывают о нем его родственники и современники? Иосиф Бродский в своей блистательной статье "On Grief and Reason", разбирая стихотворение "Home Burial", считающееся вершиной творчества Фроста, пишет: …it's not that the story the poem tells is autobiographical but that the poem is the author's self-portrait… Would you like to meet Mr. Frost? Then read his poems, nothing else; otherwise, you are in for criticism from below.
В этом стихотворении развертывается разговор между мужем и женой, чей маленький сын только что умер и похоронен отцом в саду их дома. Считается, что в основе стихотворения лежит факт биографии Фроста: его первый сын умер в возрасте четырех лет от холеры. Это горькое стихотворение Бродский причисляет к традиции Виргилиевых эклог, или пасторалей, но это мрачная пастораль. Бродский уподобляет стихотворение виртуозному балету словесно-эмоциональных движений и жестов, поставленному поэтом на сцене стихотворного пространства — лестницы в доме и лестницы строк. В нем Фрост мастерски пользуется принципом the sound of sense, взрывая, к примеру, четырехкратным эмоциональным don't всякую возможность взаимопонимания между героями, или лишая слово see его смысла шестикратным употреблением и оставляя лишь тональность фраз, раздражение героев и растерянность читателя перед тем, что не может быть названо напрямую.
She, in her place, refused him any help,
With the least stiffening of her neck and silence.
She let him look, sure that he wouldn't see,
Blind creature; and awhile he didn't see.
But at last he murmured, "Oh," and again, "Oh."
"What is it—what?" she said. "Just that I see"
"You don't," she challenged. "Tell me what it is."
"The wonder is I didn't see at once."
Это стихотворение о невозможности коммуникации между матерью, потерявшей ребенка, и его отцом. Но Бродский задает вопрос о том, каков тот отец, который смог написать стихотворение с той долей отстраненности, что позволяет ему использовать разговорные выражения, облекать диалог в белый ямб, уподоблять, хотя бы и с точки зрения размера, супружескую спальню семейному кладбищу, которое видно целиком из окна спальни.
The little graveyard where my people are!
So small the window frames the whole of it.
Not so much larger than a bedroom, is it?
И Бродский продолжает: Would you like to become Robert Frost? Perhaps one should be advised against such aspirations. For a sensibility like this, there is very little hope of real human congeniality, or conjugality either…
Эта отстраненность, черствость Фроста-человека была его способом справляться с затопляющим психику хаосом трудных эмоций, а с тьмой и ночью человеческой души он был знаком не понаслышке. "Acquainted with the night" — лишь одно из череды мрачных стихотворений, в которых лирический герой Фроста подходит к порогу тьмы, которую он знает наизусть, в деталях, и в разных обличиях — пустоты, бессмысленности, одиночества: They cannot scare me with their empty spaces / Between the stars—where no human race is ./ I have it in me so much near home / To scare myself with my own desert places.
Эта тьма его манит, он словно медлит на краю, наслаждаясь: The woods are lovely, dark and deep ("Stopping by Woods"), Far in the pillared dark / Thrush music went — / Almost like a call to come in / To the dark and lament ("Come In"). Но он не поддается, противостоит, отступает от края: But no, I was out for stars / I wouldn't come in / I meant not even if asked / And I hadn't been ("Come In"). А в заклинательном повторении строки в знаменитой концовке "Stopping by Woods on a Snowy Evening" (But I have promises to keep / Аnd miles to go before I sleep / And miles to go before I sleep) чуткое ухо Владимира Набокова уловило смену тональности и, как следствие, причин не поддаваться тьме, сну, смерти: two closing lines identical in every syllable, but one personal and physical, and the other metaphysical and universal.
Хини и другие критики тоже обрашают на это внимание. Фрост с помощью переливающейся через край (изначального поэтического замысла) энергии слова (той самой изначальной витальности человеческой речи — the sound of sense) преображает хаос самых темных и мучительных состояний души в утешение. Хини сравнивает процесс высвобождения этой артезианской энергии слова с раскачиванием на березах, описанным Фростом: чем ниже к земле припадает поэт, имея дело с неупорядоченным в слове миром трудного опыта, тем на более высокий уровень поэтической энергии он затем поднимает стихотворение в пружинящем движении поэтического оформления этого бесформенного болезненного опыта. Хини называет этот эффект emotional occurrence: I call it emotional occurrence, yet it is pre-eminently a rhythmic one, an animation via the ear of the whole nervous apparatus: what Borges called "an almost physical emotion".
So was I once myself a swinger of birches.
And so I dream of going back to be.
It's when I'm weary of considerations,
And life is too much like a pathless wood
Where your face burns and tickles with the cobwebs
Broken across it, and one eye is weeping
From a twig's having lashed across it open.
I'd like to get away from earth awhile
And then come back to it and begin over.
May no fate willfully misunderstand me
And half grant what I wish and snatch me away
Not to return. Earth's the right place for love:
I don't know where it's likely to go better.
Это физическое удовольствие от разрешения боли в слове, это электричество, бегущее по телу от вибраций голоса (и вибраций березки), эта мудрость маятника и игры с его крайними положениями — лекарство от отчаяния, от претензий к жизни, от недовольства ей.
Жизнь Роберта Фроста была лишена ярких внешних событий, если не считать его выступления на инаугурации Кеннеди и встречу с Хрущевым в 1962 году. Родился этот фермер-янки на Западном побережье в Сан-Франциско и был назван отцом в честь своего героя генерала-конфедерата Роберта Ли. Ни отец, ни мать будущего поэта не были фермерами. Отец William Prescott Frost был журналистом и неудавшимся политиком. Маленький Роберт помогал отцу во время избирательной кампании, расклеивая его рекламные плакаты в салунах города. Мать Фроста, Isabelle (Moodie) Frost, шотландка по происхождению, была школьной учительницей и поклонницей Сведенборга, писала стихи и рассказы. После смерти мужа в 1885 году она вместе с сыном и дочерью отправилась в Лоренс, Массачусетс, где обосновалась у родителей покойного мужа и стала учительствовать.
Роберт Фрост учился в Лоренсе, где и познакомился в школе со своей будущей женой Elinor Whyte. Оба любили поэзию, оба были лучшими учениками в своих классах. Они разошлись по разным колледжам: Фрост отправился в Dartmouth College, а Элинор — в St. Lawrence University. Фрост бросил колледж через год (потом он уйдет из Гарварда, проучившись два года) и настоял на свадьбе с Элинор, не дожидаясь, пока она окончит обучение.
Брак этот не был счастливым. У Фростов было шесть детей, двое из которых умерли в младенчестве, один сын покончил с собой уже во взрослом возрасте, а одна дочь была помещена в психиатрическую лечебницу. Фрост поддерживал растущую семью разнообразными заработками, среди которых главными были преподавание в школах и колледжах и фермерство. Он не добился успеха ни на учительском поприще, ни в фермерстве, и птицеферма в Дерри, купленная дедом Фроста для молодой семьи, не приносила дохода.
Фроста не печатали в Америке, и в 1912 году он принимает решение продать ферму в Дерри и отправиться в Англию c папками превосходных стихов, которые были написаны за годы фермерства. Из Англии он вернулся в 1915 году знаменитым. Там были опубликованы две его первые книги "A Boy's Will" и "North of Boston". По возвращении Фрост купил ферму во Франконии, Нью-Гэмпшир, которая стала его резиденцией. С этого момента началась карьера Фроста — профессионального поэта, университетского лектора и того самого настырного самопиарщика, которым назвал его Хини.
Фрост стал знаменитым довольно поздно для поэта, в возрасте тридцати девяти лет. Он еще в Лондоне, познакомившись с Эзрой Паундом и его кругом, понял, что высоколобая поэзия модернизма не позволяет привлечь массовую аудиторию, а значит, поэты-модернисты обречены писать в остающееся от основной работы время. И правда, Т.С. Элиот трудился в офисе всю жизнь, как Уоллес Стивенс, а Уильям Карлос Уильямс служил врачом. У Фроста была амбиция, которую он ясно выразил в своем стихотворении "Two Trumps in Mud Time": соединить профессию и призвание:
My object in living is to unite
My avocation and my vocation
As my two eyes make one in sight.
В 1913 году в одном из писем Фрост писал так: There is a kind of success called "of esteem" and it butters no parsnips. It means success with the critical few who are supposed to know. But really to arrive where I can stand on my legs as a poet and nothing else I must get outside that circle to the general reader who buys books in their thousands.
У него получилось зарабатывать на жизнь поэзией, и это была хорошая поэзия, иногда великая. Фроста стоит читать, прислушиваясь к интонациям, к скрытой иронии, наслаждаясь переливающейся через край жизненной энергией слова, укрощающего тьму.
Предлагаю насладиться легким и игривым стихотворением "The Aim Was Song", которое подойдет и для школьников:
Before man came to blow it right
The wind once blew itself untaught,
And did its loudest day and night
In any rough place where it caught.
Man came to tell it what was wrong:
It hadn't found the place to blow;
It blew too hard—the aim was song.
And listen—how it ought to go!
He took a little in his mouth,
And held it long enough for north
To be converted into south,
And then by measure blew it forth.
By measure. It was word and note,
The wind the wind had meant to be—
A little through the lips and throat.
The aim was song—the wind could see.
Первая официальная,биография Фроста вышла после его смерти и была написана профессором Принстонского университета Лоренсом Томпсоном (Lawrance Thompson), которого Фрост выбрал сам. Их сотрудничество продолжалось почти двадцать лет (с 1939 года). В трехтомной биографии, за второй том которой Томпсон получил Пулитцеровскую премию, биограф рисует «монстра», по выражению критиков, которые сочли труд Томпсона не чем иным, как character assassination. Официальная биография Фроста разрушает тот агиографический образ, который сам Фрост настойчиво создавал на протяжении своей жизни — образ доморощенного мудреца-янки, любителя покачаться на березках и собирателя урожая яблок (см. знаменитые стихотворения "Birches" и "After Apple-Picking"), чья фермерская мудрость с перчинкой и дровяным дымком должна была сбить с модернистов типа Паунда иди Т.С. Элиота тот высокомерный холодок, с которым они смотрели на рифмованную поэзию. В рабочих тетрадях Томпсона-биографа мы находим записи с такими подзаголовками: "Brute," "Hate," "Insanity," "Jealousy," "Murderer" (Frost used razor words in public to achieve murderous revenge), "Spoiled Child," "Vindictive." О Фросте вспоминают коллеги по университетам и знакомые, что он был тщеславен и мстителен. Шеймас Хини, на творчество которого Фрост серьезно повлиял, описывает личность поэта в нелицеприятных выражениях, сравнивая его с лаской — weasel (слово, обозначающее и проныру): calculating self-publicist, reprehensible egotist, oppressive parent; vigorous old contender who beats along undauntedly at the reader's elbow.
Нужно ли читателю и почитателю Фроста знать о темной стороне его личности, как она описана в его биографиях, нужно ли знать неприглядные истории, которые рассказывают о нем его родственники и современники? Иосиф Бродский в своей блистательной статье "On Grief and Reason", разбирая стихотворение "Home Burial", считающееся вершиной творчества Фроста, пишет: …it's not that the story the poem tells is autobiographical but that the poem is the author's self-portrait… Would you like to meet Mr. Frost? Then read his poems, nothing else; otherwise, you are in for criticism from below.
В этом стихотворении развертывается разговор между мужем и женой, чей маленький сын только что умер и похоронен отцом в саду их дома. Считается, что в основе стихотворения лежит факт биографии Фроста: его первый сын умер в возрасте четырех лет от холеры. Это горькое стихотворение Бродский причисляет к традиции Виргилиевых эклог, или пасторалей, но это мрачная пастораль. Бродский уподобляет стихотворение виртуозному балету словесно-эмоциональных движений и жестов, поставленному поэтом на сцене стихотворного пространства — лестницы в доме и лестницы строк. В нем Фрост мастерски пользуется принципом the sound of sense, взрывая, к примеру, четырехкратным эмоциональным don't всякую возможность взаимопонимания между героями, или лишая слово see его смысла шестикратным употреблением и оставляя лишь тональность фраз, раздражение героев и растерянность читателя перед тем, что не может быть названо напрямую.
She, in her place, refused him any help,
With the least stiffening of her neck and silence.
She let him look, sure that he wouldn't see,
Blind creature; and awhile he didn't see.
But at last he murmured, "Oh," and again, "Oh."
"What is it—what?" she said. "Just that I see"
"You don't," she challenged. "Tell me what it is."
"The wonder is I didn't see at once."
Это стихотворение о невозможности коммуникации между матерью, потерявшей ребенка, и его отцом. Но Бродский задает вопрос о том, каков тот отец, который смог написать стихотворение с той долей отстраненности, что позволяет ему использовать разговорные выражения, облекать диалог в белый ямб, уподоблять, хотя бы и с точки зрения размера, супружескую спальню семейному кладбищу, которое видно целиком из окна спальни.
The little graveyard where my people are!
So small the window frames the whole of it.
Not so much larger than a bedroom, is it?
И Бродский продолжает: Would you like to become Robert Frost? Perhaps one should be advised against such aspirations. For a sensibility like this, there is very little hope of real human congeniality, or conjugality either…
Эта отстраненность, черствость Фроста-человека была его способом справляться с затопляющим психику хаосом трудных эмоций, а с тьмой и ночью человеческой души он был знаком не понаслышке. "Acquainted with the night" — лишь одно из череды мрачных стихотворений, в которых лирический герой Фроста подходит к порогу тьмы, которую он знает наизусть, в деталях, и в разных обличиях — пустоты, бессмысленности, одиночества: They cannot scare me with their empty spaces / Between the stars—where no human race is ./ I have it in me so much near home / To scare myself with my own desert places.
Эта тьма его манит, он словно медлит на краю, наслаждаясь: The woods are lovely, dark and deep ("Stopping by Woods"), Far in the pillared dark / Thrush music went — / Almost like a call to come in / To the dark and lament ("Come In"). Но он не поддается, противостоит, отступает от края: But no, I was out for stars / I wouldn't come in / I meant not even if asked / And I hadn't been ("Come In"). А в заклинательном повторении строки в знаменитой концовке "Stopping by Woods on a Snowy Evening" (But I have promises to keep / Аnd miles to go before I sleep / And miles to go before I sleep) чуткое ухо Владимира Набокова уловило смену тональности и, как следствие, причин не поддаваться тьме, сну, смерти: two closing lines identical in every syllable, but one personal and physical, and the other metaphysical and universal.
Хини и другие критики тоже обрашают на это внимание. Фрост с помощью переливающейся через край (изначального поэтического замысла) энергии слова (той самой изначальной витальности человеческой речи — the sound of sense) преображает хаос самых темных и мучительных состояний души в утешение. Хини сравнивает процесс высвобождения этой артезианской энергии слова с раскачиванием на березах, описанным Фростом: чем ниже к земле припадает поэт, имея дело с неупорядоченным в слове миром трудного опыта, тем на более высокий уровень поэтической энергии он затем поднимает стихотворение в пружинящем движении поэтического оформления этого бесформенного болезненного опыта. Хини называет этот эффект emotional occurrence: I call it emotional occurrence, yet it is pre-eminently a rhythmic one, an animation via the ear of the whole nervous apparatus: what Borges called "an almost physical emotion".
So was I once myself a swinger of birches.
And so I dream of going back to be.
It's when I'm weary of considerations,
And life is too much like a pathless wood
Where your face burns and tickles with the cobwebs
Broken across it, and one eye is weeping
From a twig's having lashed across it open.
I'd like to get away from earth awhile
And then come back to it and begin over.
May no fate willfully misunderstand me
And half grant what I wish and snatch me away
Not to return. Earth's the right place for love:
I don't know where it's likely to go better.
Это физическое удовольствие от разрешения боли в слове, это электричество, бегущее по телу от вибраций голоса (и вибраций березки), эта мудрость маятника и игры с его крайними положениями — лекарство от отчаяния, от претензий к жизни, от недовольства ей.
Жизнь Роберта Фроста была лишена ярких внешних событий, если не считать его выступления на инаугурации Кеннеди и встречу с Хрущевым в 1962 году. Родился этот фермер-янки на Западном побережье в Сан-Франциско и был назван отцом в честь своего героя генерала-конфедерата Роберта Ли. Ни отец, ни мать будущего поэта не были фермерами. Отец William Prescott Frost был журналистом и неудавшимся политиком. Маленький Роберт помогал отцу во время избирательной кампании, расклеивая его рекламные плакаты в салунах города. Мать Фроста, Isabelle (Moodie) Frost, шотландка по происхождению, была школьной учительницей и поклонницей Сведенборга, писала стихи и рассказы. После смерти мужа в 1885 году она вместе с сыном и дочерью отправилась в Лоренс, Массачусетс, где обосновалась у родителей покойного мужа и стала учительствовать.
Роберт Фрост учился в Лоренсе, где и познакомился в школе со своей будущей женой Elinor Whyte. Оба любили поэзию, оба были лучшими учениками в своих классах. Они разошлись по разным колледжам: Фрост отправился в Dartmouth College, а Элинор — в St. Lawrence University. Фрост бросил колледж через год (потом он уйдет из Гарварда, проучившись два года) и настоял на свадьбе с Элинор, не дожидаясь, пока она окончит обучение.
Брак этот не был счастливым. У Фростов было шесть детей, двое из которых умерли в младенчестве, один сын покончил с собой уже во взрослом возрасте, а одна дочь была помещена в психиатрическую лечебницу. Фрост поддерживал растущую семью разнообразными заработками, среди которых главными были преподавание в школах и колледжах и фермерство. Он не добился успеха ни на учительском поприще, ни в фермерстве, и птицеферма в Дерри, купленная дедом Фроста для молодой семьи, не приносила дохода.
Фроста не печатали в Америке, и в 1912 году он принимает решение продать ферму в Дерри и отправиться в Англию c папками превосходных стихов, которые были написаны за годы фермерства. Из Англии он вернулся в 1915 году знаменитым. Там были опубликованы две его первые книги "A Boy's Will" и "North of Boston". По возвращении Фрост купил ферму во Франконии, Нью-Гэмпшир, которая стала его резиденцией. С этого момента началась карьера Фроста — профессионального поэта, университетского лектора и того самого настырного самопиарщика, которым назвал его Хини.
Фрост стал знаменитым довольно поздно для поэта, в возрасте тридцати девяти лет. Он еще в Лондоне, познакомившись с Эзрой Паундом и его кругом, понял, что высоколобая поэзия модернизма не позволяет привлечь массовую аудиторию, а значит, поэты-модернисты обречены писать в остающееся от основной работы время. И правда, Т.С. Элиот трудился в офисе всю жизнь, как Уоллес Стивенс, а Уильям Карлос Уильямс служил врачом. У Фроста была амбиция, которую он ясно выразил в своем стихотворении "Two Trumps in Mud Time": соединить профессию и призвание:
My object in living is to unite
My avocation and my vocation
As my two eyes make one in sight.
В 1913 году в одном из писем Фрост писал так: There is a kind of success called "of esteem" and it butters no parsnips. It means success with the critical few who are supposed to know. But really to arrive where I can stand on my legs as a poet and nothing else I must get outside that circle to the general reader who buys books in their thousands.
У него получилось зарабатывать на жизнь поэзией, и это была хорошая поэзия, иногда великая. Фроста стоит читать, прислушиваясь к интонациям, к скрытой иронии, наслаждаясь переливающейся через край жизненной энергией слова, укрощающего тьму.
Предлагаю насладиться легким и игривым стихотворением "The Aim Was Song", которое подойдет и для школьников:
Before man came to blow it right
The wind once blew itself untaught,
And did its loudest day and night
In any rough place where it caught.
Man came to tell it what was wrong:
It hadn't found the place to blow;
It blew too hard—the aim was song.
And listen—how it ought to go!
He took a little in his mouth,
And held it long enough for north
To be converted into south,
And then by measure blew it forth.
By measure. It was word and note,
The wind the wind had meant to be—
A little through the lips and throat.
The aim was song—the wind could see.
Преподаватель английского языка
Понравился урок? Поделитесь записью в любимой социальной сети
Другие материалы сайта