Из трех выдающихся американских поэтов XIX века — Лонгфелло, Уитмен и Эмили Дикинсон — только первый получил невероятное прижизненное признание. Его семидесятилетие в 1877 году отмечалось всей страной как национальный праздник — с чтением его стихов, торжественными речами и даже парадами. Такого не бывало ни до, ни после. Американцы отдавали дань его заслугам — ведь именно благодаря Лонгфелло поэзия вошла в дома простых людей и способствовала самосознанию нации.
«Скачка Поля Ревира» («Paul Revere’s Ride»), «Песнь о Гайавате» («The Song of Hiawatha») и «Эванжелина» («Evangeline») считались тогда главными достижениями поэта. Первый перевод дантовской «Божественной комедии» — его отдельный подвиг.
«Скачка Поля Ревира» основана на историческом факте, хоть и несколько вольно интерпретированном поэтом. Поль Ревир, бостонский серебряных дел мастер, в ночь с 18 на 19 апреля 1775 года проскакал верхом из Чарлстона в Лексингтон, чтобы предупредить колонистов о приближении английских войск и призвать к оружию всю округу. Сражение при Лексингтоне стало началом Войны за независимость (1775−1783). Отступление от истины заключалось в том, что Ревир скакал не один, а с двумя товарищами, но это не помешало стихотворению войти в золотой фонд американской героико-патриотической поэзии.
Listen, my children, and you shall hear
Of the midnight ride of Paul Revere,
On the eighteenth of April, in Seventy-five;
Hardly a man is now alive
Who remembers that famous day and year.
Легко поверить, что школьники заучивали это стихотворение без труда.
«Песнь о Гайавате» еще и сейчас можно увидеть в списке литературы, рекомендованной для чтения учащимся… российских школ! С первого года выхода поэмы в свет (1855) ее популярность в нашей стране не падает. И сюжет, и размер — четырехстопный хорей — Лонгфелло позаимствовал из карело-финского эпоса «Калевала», который он знал в немецком и шведском переводах. Материалом о жизни и верованиях индейцев поэту послужили труды американского фольклориста Генри Скулкрафта (Henry Schoolcraft). Лучший перевод на русский язык принадлежит И. Бунину.
Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины…
Should you ask me, whence these stories,
Whence these legends and traditions,
With the odors of the forest,
With the dew and damp of meadows,
With the curling smoke of wigwams,
With the rushing of great rivers,
With their frequent repetitions,
And the wild reverberations,
As of thunder in the mountains?
I should answer, I should tell you…
Поэма имела оглушительный успех, и все, кто умел, тут же заговорили четырехстопным хореем. Газета того времени отметила: The madness of the hour takes the metrical shape of trochees, everybody writes trochaics, talks trochaics, and thinks in trochees.
В наши дни взгляд на «Гайавату» не мог не измениться. Лучше всего причина объясняется нашей современницей Линор Горалик в ее изумительной «Песни про „Песнь о Гайавате“», сложенной все тем же четырехстопным хореем:
В целом, вся концовка песни
Вызывает ощущенье
Крайне приторной конфеты:
Очень нежны христиане,
Очень вежливы индейцы,
Обещающие белым
Хорошенечко подумать
Над концепцией Марии
И Спасителя святого…
А великий Гайавата,
Непокорный Гайавата
Соплеменников сзывает
И велит им хорошенько
Слушать этих бледнолицых,
Их внимая наставленьям,
Слову Мудрости внимая…
Впрочем, часто говорилось,
Что Лонгфелло, как Манилов,
Был всегда прекраснодушен,
Добр, как Матушка Гусыня,
И корректен, словно спикер.
Мне самой всегда казалось,
Что не зря остановился
Он на том, как христиане
Излагают суть теорий,
А индейцы обещают
Хорошо о них подумать.
Эпическая поэма «Эванджелина» заставила рыдать не одного читателя, не говоря уже о читательницах. Возлюбленные Эванджелина и Габриэль силой обстоятельств разлучаются; девушка страдает, становится сестрой милосердия, служит в госпитале и через много лет узнает друга своей юности в одном из умирающих. Сейчас вряд ли кто-нибудь отважится преодолеть тяжеловесный гекзаметр невыносимо сентиментальной истории, но тогда-то это было ново!
Стихотворение «Excelsior!» тоже приобрело огромную популярность, и не только на родине, но и в России, где оно воспринималось как революционное. Всего известно тринадцать переводов на русский язык. Заголовок — латинское слово, означающее «Еще выше!». Юноша со стягом в руке, на котором начертан этот девиз, поднимается все выше в горы, преодолевая соблазны, пренебрегая опасностями, и на вершине погибает.
There in the twilight cold and gray,
Lifeless, but beautiful, he lay,
And from the sky, serene and far,
A voice fell, like a falling star,
Excelcior!
Теперь же, увы, это стихотворение больше известно по пародиям на него.
Генри Уодсуорт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow) родился в 1807 году в благополучной семье, гордящейся своими предками, поскольку они прибыли из Англии на прославленном «Мейфлауэре» в 1620 году. Прабабушка поэта была первым ребенком, родившимся в колонии Плимут. Лонгфелло назвали в честь дяди, героя морского сражения 1804 года.
В пятнадцатилетнем возрасте Лонгфелло поступил в Боудин-колледж, чьим основателем был его прадед, и там подружился с Натаниэлем Готорном, будущим писателем. Еще в студенческие годы Лонгфелло осознал, что его призвание — литература. Он писал отцу:
I will not disguise it in the least… the fact is, I most eagerly aspire after future eminence in literature, my whole soul burns most ardently after it, and every earthly thought centres in it… I am almost confident in believing, that if I can ever rise in the world it must be by the exercise of my talents in the wide field of literature.
По окончании колледжа Лонгфелло предложили пост преподавателя современных языков в его альма-матер при условии, что он отправится в Европу для изучения французского, испанского и итальянского. Путешествие длилось три года и обошлось его отцу более чем в $ 2604, что сегодня примерно равняется $ 67 000. Лонгфелло побывал во Франции, Испании. Италии, Германии, затем опять во Франции, потом из Англии вернулся в Штаты. В Европе он старательно изучал французский, испанский, португальский и немецкий. В Мадриде Лонгфелло встретился с Вашингтоном Ирвингом, который советовал ему не изменять своему призванию.
Но на родине его ожидала преподавательская карьера, которая не доставляла ему особого удовольствия. Платили немного — $ 600 в год, что он считал «disproportionate to the duties required». Сумму подняли до $ 800 и заодно предложили пост библиотекаря за $ 100 с условием заниматься этой работой один час в день. Лонгфелло переводил учебники с европейских языков, а также испанскую поэзию. Ему хотелось войти в литературные круги Нью-Йорка, когда Нью-Йоркский университет предложил ему должность преподавателя современных языков без оплаты. Идея не осуществилась, и Лонгфелло остался в Боудине. Он писал об этих годах:
I hate the sight of pen, ink, and paper … I do not believe that I was born for such a lot. I have aimed higher than this.
Потом Лонгфелло получил приглашение от Гарвардского университета, а заодно еще одну возможность поехать заграницу и согласился. Он посетил Англию, Швецию и Нидерланды. Чтобы легче перенести горе, вызванное смертью первой жены, с которой он прожил четыре года, Лонгфелло задержался в Гейдельберге. Там на него сильнейшее влияние оказал немецкий романтизм.
В 1836 году Лонгфелло вернулся в Гарвард и поселился в историческом Craigie House, некогда штабе Джорджа Вашингтона, и прожил там почти пятьдесят лет. Когда Лонгфелло женился вторично, тесть подарил ему этот дом на свадьбу, и теперь это музей. Там вам расскажут, что славу Лонгфелло можно сравнить со славой Элвиса Пресли, потому что восторженные почитатели, жаждущие автографа, не давали поэту покоя; покажут душ, который хозяин установил одним из первых в стране (и очень этим гордился); удивят короткими кроватями (считалось, что спать полусидя — лучшая профилактика чахотки). И с трудом поверят, что Лонгфелло широко известен в России, а вот о нашем Бунине там и не слыхивали.
Женитьбе предшествовали весьма романтические события. С семьей бостонского промышленника Натана Аплтона Лонгфелло познакомился в Швейцарии, где и начал ухаживать за его дочерью Френсис, или Фанни, Аплтон, но девушка высоко ценила свою независимость и повторяла решительное «нет» на протяжении долгих семи лет. Лонгфелло в письме к другу рассказывал: Victory hangs doubtful. The lady says she will not! I say she shall! It is not pride, but the madness of passion. Поэт продолжал настойчивые ухаживания и часто ходил пешком из Кембриджа к дому Аплтонов в Бостоне, пересекая Бостонский мост. В 1906 году мост заменили новым и назвали его Мост Лонгфелло, Longfellow Bridge.
Многолетние мучения были вознаграждены, когда Лонгфелло получил наконец от Фанни письмо, в котором она обещала ему руку и сердце. Нетерпение увидеть невесту было так велико, что Лонгфелло не стал дожидаться экипажа и прошагал полтора часа пешком к ее дому. Брак оказался счастливым. Он воспевал свою любовь в стихах, а в письме к жене признавался, описывая некий бал, который он был вынужден посетить без нее: The lights seemed dimmer, the music sadder, the flowers fewer, and the women less fair.
Родилось шестеро детей, и многие из них прожили долгую жизнь.
Но погибла Френсис при трагических обстоятельствах. Когда она запечатывала конверты с локонами своих детей, от капли горячего воска вспыхнуло ее платье. Муж, который спал в соседней комнате, бросился к ней и пытался потушить огонь, укутав жену ковром, но и сам получил ожоги. Френсис умерла на следующее утро. Мы не представляем Лонгфелло без густой бороды, а он отрастил ее, так как из-за шрамов не мог бриться.
После смерти любимой жены Лонгфелло долго страдал, оставил поэзию и переключился на переводы. Главным опусом стал перевод «Божественной комедии» Данте. Умер Лонгфелло в 1892 году.
Слава Лонгфелло осталась в прошлом. Если в 1846 году бостонская газета отмечала: Whatever the miserable envy of trashy criticism may write against Longfellow, one thing is most certain, no American poet is more read, то сегодня ни одному уважающему себя критику не придет в голову восхвалять красоты поэзии когда-то сверхзнаменитого поэта. Его и при жизни обвиняли в плагиаторстве, называли имитатором английских романтиков и прежде всего Теннисона. Теперь он уступил место своим современникам Эмили Дикинсон и Уитмену, а дальше Робинсону, Фросту и многим другим. Но до сих пор в Уголке поэтов в лондонском Вестминстерском аббатстве возвышается бюст Лонгфелло — первого и последнего американского поэта, удостоенного такой чести. Недалеко от могилы Чосера. Почетное соседство.
На уроках американской литературы нам без Лонгфелло не обойтись. Мы читаем и «Песнь о Гайавате» в отрывках, и «Excelcior!», и «Псалом жизни» («A Psalm of Life»), так как без них невозможно получить представление об эпохе.
Но есть у Лонгфелло одно стихотворение, которое хорошо само по себе в любые времена.
The tide rises, the tide falls,
The twilight darkens, the curlew calls;
Along the sea-sands damp and brown
The traveler hastens toward the town,
And the tide rises, the tide falls.
Darkness settles on roofs and walls,
But the sea, the sea in darkness calls;
The little waves, with their soft, white hands
Efface the footprints in the sands,
And the tide rises, the tide falls.
The morning breaks; the steeds in their stalls
Stamp and neigh, as the hostler calls;
The day returns, but nevermore
Returns the traveler to the shore.
And the tide rises, the tide falls.
Тема, конечно, не нова — приливы и отливы символизируют мерный ритм смены человеческих поколений. Строка о приливах повторяется четыре раза. Путешественник оставляет следы на песке, но их смывает волна. Грусть, вызванная неизбежностью ухода, смягчается образами вечно живой природы: the curlew calls; the little waves with their soft, white hands; the morning breaks, the day returns, the steeds stamp and neigh. Успокаивает и повторяющаяся рифма: falls, calls, walls, stalls. Обилие звуков s и z вызывает ассоциации с шелестящим шумом то набегающих, то возвращающихся волн. Все-таки этот поэт был не только эпигоном английских романтиков.
«Скачка Поля Ревира» («Paul Revere’s Ride»), «Песнь о Гайавате» («The Song of Hiawatha») и «Эванжелина» («Evangeline») считались тогда главными достижениями поэта. Первый перевод дантовской «Божественной комедии» — его отдельный подвиг.
«Скачка Поля Ревира» основана на историческом факте, хоть и несколько вольно интерпретированном поэтом. Поль Ревир, бостонский серебряных дел мастер, в ночь с 18 на 19 апреля 1775 года проскакал верхом из Чарлстона в Лексингтон, чтобы предупредить колонистов о приближении английских войск и призвать к оружию всю округу. Сражение при Лексингтоне стало началом Войны за независимость (1775−1783). Отступление от истины заключалось в том, что Ревир скакал не один, а с двумя товарищами, но это не помешало стихотворению войти в золотой фонд американской героико-патриотической поэзии.
Listen, my children, and you shall hear
Of the midnight ride of Paul Revere,
On the eighteenth of April, in Seventy-five;
Hardly a man is now alive
Who remembers that famous day and year.
Легко поверить, что школьники заучивали это стихотворение без труда.
«Песнь о Гайавате» еще и сейчас можно увидеть в списке литературы, рекомендованной для чтения учащимся… российских школ! С первого года выхода поэмы в свет (1855) ее популярность в нашей стране не падает. И сюжет, и размер — четырехстопный хорей — Лонгфелло позаимствовал из карело-финского эпоса «Калевала», который он знал в немецком и шведском переводах. Материалом о жизни и верованиях индейцев поэту послужили труды американского фольклориста Генри Скулкрафта (Henry Schoolcraft). Лучший перевод на русский язык принадлежит И. Бунину.
Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины…
Should you ask me, whence these stories,
Whence these legends and traditions,
With the odors of the forest,
With the dew and damp of meadows,
With the curling smoke of wigwams,
With the rushing of great rivers,
With their frequent repetitions,
And the wild reverberations,
As of thunder in the mountains?
I should answer, I should tell you…
Поэма имела оглушительный успех, и все, кто умел, тут же заговорили четырехстопным хореем. Газета того времени отметила: The madness of the hour takes the metrical shape of trochees, everybody writes trochaics, talks trochaics, and thinks in trochees.
В наши дни взгляд на «Гайавату» не мог не измениться. Лучше всего причина объясняется нашей современницей Линор Горалик в ее изумительной «Песни про „Песнь о Гайавате“», сложенной все тем же четырехстопным хореем:
В целом, вся концовка песни
Вызывает ощущенье
Крайне приторной конфеты:
Очень нежны христиане,
Очень вежливы индейцы,
Обещающие белым
Хорошенечко подумать
Над концепцией Марии
И Спасителя святого…
А великий Гайавата,
Непокорный Гайавата
Соплеменников сзывает
И велит им хорошенько
Слушать этих бледнолицых,
Их внимая наставленьям,
Слову Мудрости внимая…
Впрочем, часто говорилось,
Что Лонгфелло, как Манилов,
Был всегда прекраснодушен,
Добр, как Матушка Гусыня,
И корректен, словно спикер.
Мне самой всегда казалось,
Что не зря остановился
Он на том, как христиане
Излагают суть теорий,
А индейцы обещают
Хорошо о них подумать.
Эпическая поэма «Эванджелина» заставила рыдать не одного читателя, не говоря уже о читательницах. Возлюбленные Эванджелина и Габриэль силой обстоятельств разлучаются; девушка страдает, становится сестрой милосердия, служит в госпитале и через много лет узнает друга своей юности в одном из умирающих. Сейчас вряд ли кто-нибудь отважится преодолеть тяжеловесный гекзаметр невыносимо сентиментальной истории, но тогда-то это было ново!
Стихотворение «Excelsior!» тоже приобрело огромную популярность, и не только на родине, но и в России, где оно воспринималось как революционное. Всего известно тринадцать переводов на русский язык. Заголовок — латинское слово, означающее «Еще выше!». Юноша со стягом в руке, на котором начертан этот девиз, поднимается все выше в горы, преодолевая соблазны, пренебрегая опасностями, и на вершине погибает.
There in the twilight cold and gray,
Lifeless, but beautiful, he lay,
And from the sky, serene and far,
A voice fell, like a falling star,
Excelcior!
Теперь же, увы, это стихотворение больше известно по пародиям на него.
Генри Уодсуорт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow) родился в 1807 году в благополучной семье, гордящейся своими предками, поскольку они прибыли из Англии на прославленном «Мейфлауэре» в 1620 году. Прабабушка поэта была первым ребенком, родившимся в колонии Плимут. Лонгфелло назвали в честь дяди, героя морского сражения 1804 года.
В пятнадцатилетнем возрасте Лонгфелло поступил в Боудин-колледж, чьим основателем был его прадед, и там подружился с Натаниэлем Готорном, будущим писателем. Еще в студенческие годы Лонгфелло осознал, что его призвание — литература. Он писал отцу:
I will not disguise it in the least… the fact is, I most eagerly aspire after future eminence in literature, my whole soul burns most ardently after it, and every earthly thought centres in it… I am almost confident in believing, that if I can ever rise in the world it must be by the exercise of my talents in the wide field of literature.
По окончании колледжа Лонгфелло предложили пост преподавателя современных языков в его альма-матер при условии, что он отправится в Европу для изучения французского, испанского и итальянского. Путешествие длилось три года и обошлось его отцу более чем в $ 2604, что сегодня примерно равняется $ 67 000. Лонгфелло побывал во Франции, Испании. Италии, Германии, затем опять во Франции, потом из Англии вернулся в Штаты. В Европе он старательно изучал французский, испанский, португальский и немецкий. В Мадриде Лонгфелло встретился с Вашингтоном Ирвингом, который советовал ему не изменять своему призванию.
Но на родине его ожидала преподавательская карьера, которая не доставляла ему особого удовольствия. Платили немного — $ 600 в год, что он считал «disproportionate to the duties required». Сумму подняли до $ 800 и заодно предложили пост библиотекаря за $ 100 с условием заниматься этой работой один час в день. Лонгфелло переводил учебники с европейских языков, а также испанскую поэзию. Ему хотелось войти в литературные круги Нью-Йорка, когда Нью-Йоркский университет предложил ему должность преподавателя современных языков без оплаты. Идея не осуществилась, и Лонгфелло остался в Боудине. Он писал об этих годах:
I hate the sight of pen, ink, and paper … I do not believe that I was born for such a lot. I have aimed higher than this.
Потом Лонгфелло получил приглашение от Гарвардского университета, а заодно еще одну возможность поехать заграницу и согласился. Он посетил Англию, Швецию и Нидерланды. Чтобы легче перенести горе, вызванное смертью первой жены, с которой он прожил четыре года, Лонгфелло задержался в Гейдельберге. Там на него сильнейшее влияние оказал немецкий романтизм.
В 1836 году Лонгфелло вернулся в Гарвард и поселился в историческом Craigie House, некогда штабе Джорджа Вашингтона, и прожил там почти пятьдесят лет. Когда Лонгфелло женился вторично, тесть подарил ему этот дом на свадьбу, и теперь это музей. Там вам расскажут, что славу Лонгфелло можно сравнить со славой Элвиса Пресли, потому что восторженные почитатели, жаждущие автографа, не давали поэту покоя; покажут душ, который хозяин установил одним из первых в стране (и очень этим гордился); удивят короткими кроватями (считалось, что спать полусидя — лучшая профилактика чахотки). И с трудом поверят, что Лонгфелло широко известен в России, а вот о нашем Бунине там и не слыхивали.
Женитьбе предшествовали весьма романтические события. С семьей бостонского промышленника Натана Аплтона Лонгфелло познакомился в Швейцарии, где и начал ухаживать за его дочерью Френсис, или Фанни, Аплтон, но девушка высоко ценила свою независимость и повторяла решительное «нет» на протяжении долгих семи лет. Лонгфелло в письме к другу рассказывал: Victory hangs doubtful. The lady says she will not! I say she shall! It is not pride, but the madness of passion. Поэт продолжал настойчивые ухаживания и часто ходил пешком из Кембриджа к дому Аплтонов в Бостоне, пересекая Бостонский мост. В 1906 году мост заменили новым и назвали его Мост Лонгфелло, Longfellow Bridge.
Многолетние мучения были вознаграждены, когда Лонгфелло получил наконец от Фанни письмо, в котором она обещала ему руку и сердце. Нетерпение увидеть невесту было так велико, что Лонгфелло не стал дожидаться экипажа и прошагал полтора часа пешком к ее дому. Брак оказался счастливым. Он воспевал свою любовь в стихах, а в письме к жене признавался, описывая некий бал, который он был вынужден посетить без нее: The lights seemed dimmer, the music sadder, the flowers fewer, and the women less fair.
Родилось шестеро детей, и многие из них прожили долгую жизнь.
Но погибла Френсис при трагических обстоятельствах. Когда она запечатывала конверты с локонами своих детей, от капли горячего воска вспыхнуло ее платье. Муж, который спал в соседней комнате, бросился к ней и пытался потушить огонь, укутав жену ковром, но и сам получил ожоги. Френсис умерла на следующее утро. Мы не представляем Лонгфелло без густой бороды, а он отрастил ее, так как из-за шрамов не мог бриться.
После смерти любимой жены Лонгфелло долго страдал, оставил поэзию и переключился на переводы. Главным опусом стал перевод «Божественной комедии» Данте. Умер Лонгфелло в 1892 году.
Слава Лонгфелло осталась в прошлом. Если в 1846 году бостонская газета отмечала: Whatever the miserable envy of trashy criticism may write against Longfellow, one thing is most certain, no American poet is more read, то сегодня ни одному уважающему себя критику не придет в голову восхвалять красоты поэзии когда-то сверхзнаменитого поэта. Его и при жизни обвиняли в плагиаторстве, называли имитатором английских романтиков и прежде всего Теннисона. Теперь он уступил место своим современникам Эмили Дикинсон и Уитмену, а дальше Робинсону, Фросту и многим другим. Но до сих пор в Уголке поэтов в лондонском Вестминстерском аббатстве возвышается бюст Лонгфелло — первого и последнего американского поэта, удостоенного такой чести. Недалеко от могилы Чосера. Почетное соседство.
На уроках американской литературы нам без Лонгфелло не обойтись. Мы читаем и «Песнь о Гайавате» в отрывках, и «Excelcior!», и «Псалом жизни» («A Psalm of Life»), так как без них невозможно получить представление об эпохе.
Но есть у Лонгфелло одно стихотворение, которое хорошо само по себе в любые времена.
The tide rises, the tide falls,
The twilight darkens, the curlew calls;
Along the sea-sands damp and brown
The traveler hastens toward the town,
And the tide rises, the tide falls.
Darkness settles on roofs and walls,
But the sea, the sea in darkness calls;
The little waves, with their soft, white hands
Efface the footprints in the sands,
And the tide rises, the tide falls.
The morning breaks; the steeds in their stalls
Stamp and neigh, as the hostler calls;
The day returns, but nevermore
Returns the traveler to the shore.
And the tide rises, the tide falls.
Тема, конечно, не нова — приливы и отливы символизируют мерный ритм смены человеческих поколений. Строка о приливах повторяется четыре раза. Путешественник оставляет следы на песке, но их смывает волна. Грусть, вызванная неизбежностью ухода, смягчается образами вечно живой природы: the curlew calls; the little waves with their soft, white hands; the morning breaks, the day returns, the steeds stamp and neigh. Успокаивает и повторяющаяся рифма: falls, calls, walls, stalls. Обилие звуков s и z вызывает ассоциации с шелестящим шумом то набегающих, то возвращающихся волн. Все-таки этот поэт был не только эпигоном английских романтиков.
Преподаватель английского языка
Понравился урок? Поделитесь записью в любимой социальной сети
Другие материалы сайта