Рождество — прекрасный повод соединить на уроках английского языка приятное с полезным. В более счастливые времена, когда занятия велись в школе, на переменах учителя включали записи рождественских песен, создавая праздничное настроение. Традиционно смотрели одну из экранизаций «Рождественской песни в прозе», и речь непременно заходила о Диккенсе, который придал Рождеству особый смысл. Это можно сделать и онлайн.
Когда в 1870 году Диккенс умер, его имя было настолько связано с рождественскими праздниками, что одна простодушная девушка ахнула: «Mr Dickens dead? Then will Father Christmas die too?» («Мистер Диккенс умер? Значит, и Дед Мороз умрет?»).
При Оливере Кромвеле протестанты так яростно боролись с праздниками, видя в них признаки «папизма», то есть католичества, и одновременно язычества, что к XIX веку Рождество практически перестали отмечать. Принц Альберт, муж королевы Виктории, привез из Германии обычай наряжать елочку, а вот Диккенс сделал гораздо больше. Он достиг того, что Рождество стало апофеозом любви, благоволения, милосердия и добра.
Уже в первом его романе, «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1836−1837), есть страница с воспоминанием о счастливом времени, о веселье и улыбках: «…the old house, the room, the merry voices and smiling faces, the jest, the laugh, the most minute and trivial circumstances connected with those happy meetings, crowd upon our mind at each recurrence of the season, as if the last assemblage had been but yesterday! Happy, happy Christmas, that can win us back to the delusions of our childish days; that can recall to the old man the pleasures of his youth; that can transport the sailor and the traveller, thousands of miles away, back to his own fireside and his quiet home!»
С новой силой тема Рождества зазвучала под пером писателя чуть позже. Этому предшествовали необычные обстоятельства. Диккенс был одним из немногих писателей, чье творчество непосредственно влияло на положение дел в обществе. Он не выступал с речами в Парламенте, как Байрон, но в своих произведениях с такой силой выражал сочувствие к несчастным и угнетенным, что читатели не оставались равнодушными. Поэтому в начале 1843 года ученый-экономист Саутвуд Смит, член правительственной комиссии по вопросам детского труда, попросил Диккенса выступить в печати за проведение закона об ограничении рабочего дня на заводах и фабриках. Он познакомил Диккенса с поистине ужасающими данными о чудовищных условиях труда фабричных рабочих и, в частности, об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
Диккенс знал об издевательствах над детьми, потому что в детстве сам проработал несколько месяцев на фабрике ваксы, и его не надо было уговаривать. Но он решил выступить с протестом против эксплуатации детей не как публицист, а как писатель.
«Не сомневайтесь, — писал Диккенс Смиту — что, когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был занят, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да что там — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить, если бы выполнил мой первоначальный замысел».
Диккенс написал пять повестей, которые вошли в сборник «Рождественские повести»: «Рождественская песнь в прозе» («A Christmas Carol in Prose»), «Колокола» («The Chimes»), «Сверчок за очагом» («The Cricket on the Hearth»), «Битва жизни» («The Battle of Life») и «Одержимый, или Сделка с призраком» («The Haunted Man and the Ghost’s Bargain»).
Только первый из рассказов был полностью посвящен Рождеству, и именно благодаря ему праздник приобрел такой размах как в Британии, так и в Америке. Рассказ вышел в свет за неделю до Рождества 1843 года и немедленно стал сенсацией.
Сюжет «Рождественской песни», которую можно назвать и сказкой, хорошо известен. Злобный скряга Эбенезер Скрудж, чье имя с тех пор стало нарицательным, не любит никого и ничего, кроме денег. Диккенс дает ему убийственную характеристику: Oh! But he was a tight-fisted hand at the grindstone, Scrooge! a squeezing, wrenching, grasping, scraping, clutching, covetous, old sinner! Hard and sharp as flint, from which no steel had ever struck out generous fire; secret, and self-contained, and solitary as an oyster. The cold within him froze his old features, nipped his pointed nose, shriveled his cheek, stiffened his gait; made his eyes red, his thin lips blue and spoke out shrewdly in his grating voice. A frosty rime was on his head, and on his eyebrows, and his wiry chin. He carried his own low temperature always about with him; he iced his office in the dogdays; and didn’t thaw it one degree at Christmas (в переводе: «Твердый и острый, как кремень, из которого никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, он был скрытен, сдержан и замкнут в самом себе, как устрица в своей раковине»).
Накануне Рождества Скруджа посещают привидения, духи Рождества, и показывают ему картины его загубленного прошлого, тоскливого настоящего и страшного будущего, когда он умрет в одиночестве, если не изменится. Под их влиянием Скрудж резко меняет свое отношение к людям, в его сердце просыпается доброта, он радостно идет отмечать сочельник в кругу семьи племянника и на другой день продолжает дарить людям радость.
Свое понимание праздника Диккенс выразил так: a good time: a kind, forgiving, charitable, pleasant time: the only time I know of in the long calendar of the year, when men and women seem by one consent to open their shut-up hearts freely, and to think of other people below them as if they really were fellow passengers to the grave, and not another race of creatures bound on other journeys.
Диккенс написал еще несколько святочных рассказов, но этот оставался его любимым. Он неизменно включал его в программы своих публичных чтений. Рассказ необыкновенно популярен до сих пор, и существует великое множество экранизаций и мультфильмов.
Но в поздние годы в романах Диккенса появились иные, более драматические картины Рождества, когда светлый праздник омрачается чем-то неприятным.
В четвертой главе «Больших надежд» (а это один из лучших романов Диккенса, хотя и очень грустный) рассказывается, как готовится семья к Рождеству: We were to have a superb dinner, consisting of a leg of pickled pork and greens, and a pair of roast stuffed fowls. A handsome mince-pie had been made yesterday morning… and the pudding was already on the boil. Но бедному Пипу, главному герою романа, пришлось украсть из дома часть еды и немного бренди для каторжника, который накануне нагнал на него страху, набросившись на него на кладбище. «Я стащил краюху хлеба, остаток сыра, полбанки фруктовой начинки… отлил немного бренди из глиняной бутыли в склянку… а бутыль долил из кувшина, стоявшего в кухонном буфете, стащил кость почти без мяса и великолепный круглый свиной паштет. Я совсем было ушел без паштета, но в последнюю минуту меня взяло любопытство, что это за миска, накрытая крышкой, стоит в самом углу на верхней полке, и там оказался паштет, который я и забрал в надежде, что он приготовлен впрок и его не сразу хватятся». Но, когда во время обеда почетному гостю предложили бренди, оказалось, что Пип по ошибке долил в него дегтярной воды! Не миновать бы ему сурового наказания, если бы не приход солдат с мушкетами, разыскивающих беглого каторжника.
Пип по крайней мере был спасен, а вот в последнем, неоконченном романе Диккенса «Тайна Эдвина Друда» Рождество совсем не похоже на праздник. Это удивительный роман, совсем не характерный для Диккенса. Он как будто решил продемонстрировать умение создавать детективный сюжет с элементами готики. К сожалению, он не успел закончить книгу, а теперь ее дописывают все новые и новые авторы. Диккенс предлагал королеве Виктории назвать имя убийцы, но та предпочла подождать выхода романа в свет. Сколько раз почитатели Диккенса вздыхали с сожалением по этому поводу!
В четырнадцатой главе романа канун Рождества. Но атмосфера мрачноватая:
Christmas Eve in Cloisterham. A few strange faces in the streets; a few other faces, half strange and half familiar, once the faces of Cloisterham children, now the faces of men and women who come back from the outer world at long intervals to find the city wonderfully shrunken in size, as if it had not washed by any means well in the meanwhile. To these, the striking of the Cathedral clock, and the cawing of the rooks from the Cathedral tower, are like voices of their nursery. To such as these, it has happened in their dying hours afar off, that they have imagined their chamber-floor to be strewn with the autumnal leaves fallen from the elm-trees in the Close: so have the rustling sounds and fresh scents of their earliest impressions revived when the circle of their lives was very nearly traced, and the beginning and the end were drawing close together.
Seasonable tokens are about. Red berries shine here and there in the lattices of Minor Canon Corner; Mr and Mrs Tope are daintily sticking sprigs of holly into the carvings and sconces of the Cathedral stalls, as if they were sticking them into the coat-button-holes of the Dean and Chapter. Lavish profusion is in the shops: particularly in the articles of currants, raisins, spices, candied peel, and moist sugar. An unusual air of gallantry and dissipation is abroad; evinced in an immense bunch of mistletoe hanging in the greengrocer’s shop doorway, and a poor little Twelfth Cake, culminating in the figure of a Harlequin—such a very poor little Twelfth Cake…
«Сочельник в Клойстергэме. На улицах появились новые, незнакомые, лица и еще другие лица, не то знакомые, не то нет, — лица бывших клойстергэмских детей, а теперь взрослых мужчин и женщин, которые давно живут где-то в далеком, чуждом мире и только изредка наведываются в родной город, всякий раз с удивлением отмечая, что он до странности уменьшился в размерах за время их отсутствия и вообще стал какой-то тусклый и грязный, словно его давно не мыли. Для них звон соборного колокола и крики грачей на соборной башне звучат голосами далекого детства. И бывало, что в смертный их час, приходивший где-нибудь в иных местах и в иной обстановке, им чудилось вдруг, что пол их комнаты устлан осенними листьями, осыпавшимися с вязов в ограде собора; так нежный шелест и свежий аромат их первых впечатлений воскресал в ту минуту, когда круг их жизни готовился замкнуться и конец ее сближался с началом.
Все вокруг говорит о празднике. Красные ягодки поблескивают тут и там в решетчатых окнах в Доме младшего каноника; мистер Топ и его супруга с изяществом укрепляют веточки остролиста в церковных подсвечниках и в резных спинках алтарных сидений, словно вдевают их в петлицу настоятелю и членам соборного капитула. В лавках изобилие товаров, особенно коринки, изюма, пряностей, цукатов и подмокшего сахара. Всюду царит непривычно игривое и легкомысленное настроение: в зеленной повешен над порогом огромный пук омелы, а в кондитерской красуется на прилавке крещенский пирог, увенчанный фигуркой арлекина, по правде сказать, очень маленький и жалкий пирожок».
Это описание говорит о душевном смятении героев, но ведь и непременное убранство лишено великолепия, и описывается оно несколько иронично. И сахар подмокший, и пирожок жалкий…
Молодой оптимизм Диккенса уступил место горькому скепсису. Но Рождество живет и процветает, и по всей земле оно отмечается как народный праздник света, любви, примирения, веселья и семейного единения. В Англии группы людей всех возрастов собираются вместе и распевают рождественские песнопения повсюду, даже на станциях метро. В очередной раз переиздается повесть-сказка о Скрудже, по телевидению показывают фильмы или спектакли о его нравственном преображении, благотворительность оживает, спешно приобретаются подарки для родных и друзей, непременный пудинг ждет своего часа…
God’s in His heaven,
All’s right with the world!
Диккенса помнят не только у него на родине, а повсюду, и опять благодарят за его бессмертный талант и доброе сердце.
Когда в 1870 году Диккенс умер, его имя было настолько связано с рождественскими праздниками, что одна простодушная девушка ахнула: «Mr Dickens dead? Then will Father Christmas die too?» («Мистер Диккенс умер? Значит, и Дед Мороз умрет?»).
При Оливере Кромвеле протестанты так яростно боролись с праздниками, видя в них признаки «папизма», то есть католичества, и одновременно язычества, что к XIX веку Рождество практически перестали отмечать. Принц Альберт, муж королевы Виктории, привез из Германии обычай наряжать елочку, а вот Диккенс сделал гораздо больше. Он достиг того, что Рождество стало апофеозом любви, благоволения, милосердия и добра.
Уже в первом его романе, «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1836−1837), есть страница с воспоминанием о счастливом времени, о веселье и улыбках: «…the old house, the room, the merry voices and smiling faces, the jest, the laugh, the most minute and trivial circumstances connected with those happy meetings, crowd upon our mind at each recurrence of the season, as if the last assemblage had been but yesterday! Happy, happy Christmas, that can win us back to the delusions of our childish days; that can recall to the old man the pleasures of his youth; that can transport the sailor and the traveller, thousands of miles away, back to his own fireside and his quiet home!»
С новой силой тема Рождества зазвучала под пером писателя чуть позже. Этому предшествовали необычные обстоятельства. Диккенс был одним из немногих писателей, чье творчество непосредственно влияло на положение дел в обществе. Он не выступал с речами в Парламенте, как Байрон, но в своих произведениях с такой силой выражал сочувствие к несчастным и угнетенным, что читатели не оставались равнодушными. Поэтому в начале 1843 года ученый-экономист Саутвуд Смит, член правительственной комиссии по вопросам детского труда, попросил Диккенса выступить в печати за проведение закона об ограничении рабочего дня на заводах и фабриках. Он познакомил Диккенса с поистине ужасающими данными о чудовищных условиях труда фабричных рабочих и, в частности, об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
Диккенс знал об издевательствах над детьми, потому что в детстве сам проработал несколько месяцев на фабрике ваксы, и его не надо было уговаривать. Но он решил выступить с протестом против эксплуатации детей не как публицист, а как писатель.
«Не сомневайтесь, — писал Диккенс Смиту — что, когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был занят, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да что там — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить, если бы выполнил мой первоначальный замысел».
Диккенс написал пять повестей, которые вошли в сборник «Рождественские повести»: «Рождественская песнь в прозе» («A Christmas Carol in Prose»), «Колокола» («The Chimes»), «Сверчок за очагом» («The Cricket on the Hearth»), «Битва жизни» («The Battle of Life») и «Одержимый, или Сделка с призраком» («The Haunted Man and the Ghost’s Bargain»).
Только первый из рассказов был полностью посвящен Рождеству, и именно благодаря ему праздник приобрел такой размах как в Британии, так и в Америке. Рассказ вышел в свет за неделю до Рождества 1843 года и немедленно стал сенсацией.
Сюжет «Рождественской песни», которую можно назвать и сказкой, хорошо известен. Злобный скряга Эбенезер Скрудж, чье имя с тех пор стало нарицательным, не любит никого и ничего, кроме денег. Диккенс дает ему убийственную характеристику: Oh! But he was a tight-fisted hand at the grindstone, Scrooge! a squeezing, wrenching, grasping, scraping, clutching, covetous, old sinner! Hard and sharp as flint, from which no steel had ever struck out generous fire; secret, and self-contained, and solitary as an oyster. The cold within him froze his old features, nipped his pointed nose, shriveled his cheek, stiffened his gait; made his eyes red, his thin lips blue and spoke out shrewdly in his grating voice. A frosty rime was on his head, and on his eyebrows, and his wiry chin. He carried his own low temperature always about with him; he iced his office in the dogdays; and didn’t thaw it one degree at Christmas (в переводе: «Твердый и острый, как кремень, из которого никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, он был скрытен, сдержан и замкнут в самом себе, как устрица в своей раковине»).
Накануне Рождества Скруджа посещают привидения, духи Рождества, и показывают ему картины его загубленного прошлого, тоскливого настоящего и страшного будущего, когда он умрет в одиночестве, если не изменится. Под их влиянием Скрудж резко меняет свое отношение к людям, в его сердце просыпается доброта, он радостно идет отмечать сочельник в кругу семьи племянника и на другой день продолжает дарить людям радость.
Свое понимание праздника Диккенс выразил так: a good time: a kind, forgiving, charitable, pleasant time: the only time I know of in the long calendar of the year, when men and women seem by one consent to open their shut-up hearts freely, and to think of other people below them as if they really were fellow passengers to the grave, and not another race of creatures bound on other journeys.
Диккенс написал еще несколько святочных рассказов, но этот оставался его любимым. Он неизменно включал его в программы своих публичных чтений. Рассказ необыкновенно популярен до сих пор, и существует великое множество экранизаций и мультфильмов.
Но в поздние годы в романах Диккенса появились иные, более драматические картины Рождества, когда светлый праздник омрачается чем-то неприятным.
В четвертой главе «Больших надежд» (а это один из лучших романов Диккенса, хотя и очень грустный) рассказывается, как готовится семья к Рождеству: We were to have a superb dinner, consisting of a leg of pickled pork and greens, and a pair of roast stuffed fowls. A handsome mince-pie had been made yesterday morning… and the pudding was already on the boil. Но бедному Пипу, главному герою романа, пришлось украсть из дома часть еды и немного бренди для каторжника, который накануне нагнал на него страху, набросившись на него на кладбище. «Я стащил краюху хлеба, остаток сыра, полбанки фруктовой начинки… отлил немного бренди из глиняной бутыли в склянку… а бутыль долил из кувшина, стоявшего в кухонном буфете, стащил кость почти без мяса и великолепный круглый свиной паштет. Я совсем было ушел без паштета, но в последнюю минуту меня взяло любопытство, что это за миска, накрытая крышкой, стоит в самом углу на верхней полке, и там оказался паштет, который я и забрал в надежде, что он приготовлен впрок и его не сразу хватятся». Но, когда во время обеда почетному гостю предложили бренди, оказалось, что Пип по ошибке долил в него дегтярной воды! Не миновать бы ему сурового наказания, если бы не приход солдат с мушкетами, разыскивающих беглого каторжника.
Пип по крайней мере был спасен, а вот в последнем, неоконченном романе Диккенса «Тайна Эдвина Друда» Рождество совсем не похоже на праздник. Это удивительный роман, совсем не характерный для Диккенса. Он как будто решил продемонстрировать умение создавать детективный сюжет с элементами готики. К сожалению, он не успел закончить книгу, а теперь ее дописывают все новые и новые авторы. Диккенс предлагал королеве Виктории назвать имя убийцы, но та предпочла подождать выхода романа в свет. Сколько раз почитатели Диккенса вздыхали с сожалением по этому поводу!
В четырнадцатой главе романа канун Рождества. Но атмосфера мрачноватая:
Christmas Eve in Cloisterham. A few strange faces in the streets; a few other faces, half strange and half familiar, once the faces of Cloisterham children, now the faces of men and women who come back from the outer world at long intervals to find the city wonderfully shrunken in size, as if it had not washed by any means well in the meanwhile. To these, the striking of the Cathedral clock, and the cawing of the rooks from the Cathedral tower, are like voices of their nursery. To such as these, it has happened in their dying hours afar off, that they have imagined their chamber-floor to be strewn with the autumnal leaves fallen from the elm-trees in the Close: so have the rustling sounds and fresh scents of their earliest impressions revived when the circle of their lives was very nearly traced, and the beginning and the end were drawing close together.
Seasonable tokens are about. Red berries shine here and there in the lattices of Minor Canon Corner; Mr and Mrs Tope are daintily sticking sprigs of holly into the carvings and sconces of the Cathedral stalls, as if they were sticking them into the coat-button-holes of the Dean and Chapter. Lavish profusion is in the shops: particularly in the articles of currants, raisins, spices, candied peel, and moist sugar. An unusual air of gallantry and dissipation is abroad; evinced in an immense bunch of mistletoe hanging in the greengrocer’s shop doorway, and a poor little Twelfth Cake, culminating in the figure of a Harlequin—such a very poor little Twelfth Cake…
«Сочельник в Клойстергэме. На улицах появились новые, незнакомые, лица и еще другие лица, не то знакомые, не то нет, — лица бывших клойстергэмских детей, а теперь взрослых мужчин и женщин, которые давно живут где-то в далеком, чуждом мире и только изредка наведываются в родной город, всякий раз с удивлением отмечая, что он до странности уменьшился в размерах за время их отсутствия и вообще стал какой-то тусклый и грязный, словно его давно не мыли. Для них звон соборного колокола и крики грачей на соборной башне звучат голосами далекого детства. И бывало, что в смертный их час, приходивший где-нибудь в иных местах и в иной обстановке, им чудилось вдруг, что пол их комнаты устлан осенними листьями, осыпавшимися с вязов в ограде собора; так нежный шелест и свежий аромат их первых впечатлений воскресал в ту минуту, когда круг их жизни готовился замкнуться и конец ее сближался с началом.
Все вокруг говорит о празднике. Красные ягодки поблескивают тут и там в решетчатых окнах в Доме младшего каноника; мистер Топ и его супруга с изяществом укрепляют веточки остролиста в церковных подсвечниках и в резных спинках алтарных сидений, словно вдевают их в петлицу настоятелю и членам соборного капитула. В лавках изобилие товаров, особенно коринки, изюма, пряностей, цукатов и подмокшего сахара. Всюду царит непривычно игривое и легкомысленное настроение: в зеленной повешен над порогом огромный пук омелы, а в кондитерской красуется на прилавке крещенский пирог, увенчанный фигуркой арлекина, по правде сказать, очень маленький и жалкий пирожок».
Это описание говорит о душевном смятении героев, но ведь и непременное убранство лишено великолепия, и описывается оно несколько иронично. И сахар подмокший, и пирожок жалкий…
Молодой оптимизм Диккенса уступил место горькому скепсису. Но Рождество живет и процветает, и по всей земле оно отмечается как народный праздник света, любви, примирения, веселья и семейного единения. В Англии группы людей всех возрастов собираются вместе и распевают рождественские песнопения повсюду, даже на станциях метро. В очередной раз переиздается повесть-сказка о Скрудже, по телевидению показывают фильмы или спектакли о его нравственном преображении, благотворительность оживает, спешно приобретаются подарки для родных и друзей, непременный пудинг ждет своего часа…
God’s in His heaven,
All’s right with the world!
Диккенса помнят не только у него на родине, а повсюду, и опять благодарят за его бессмертный талант и доброе сердце.
Преподаватель английского языка
Понравился урок? Поделитесь записью в любимой социальной сети
Другие материалы сайта