5 ноября. Пороховой заговор, или Ночь Гая Фокса

Remember, remember the fifth of November,
Gunpowder treason and plot,
I see no reason why gunpowder treason
Should ever be forgot.
Guy Fawkes, Guy Fawkes,
It was his intent —
To blow up the King and the Parliament.
Three score barrels of powder below,
Poor old England to overthrow:
By God's mercy he was catch’d
With a dark lantern and burning match.
Holloa, boys, make the bells ring.
Holloa, boys, God save the King!
Hip hip hoorah!

Этот незатейливый стишок часто встречается даже в учебниках английского языка, и обычно его содержание считается исчерпывающим, а между тем в нем говорится о событии громадного значения и с далеко идущими последствиями. В самом деле, первые праздничные костры запылали уже на следующий день после того, как в подвале здания Парламента обнаружили тридцать две бочки с порохом, а также three matches and all other instruments fit for blowing up the powder. У бочек дежурил некий Джон Джонсон, родом из Йорка, католик. На первых допросах вел себя дерзко, как новый Муций Сцевола, — we all thought we had found some new Mutius Scaevola born in England. Отказался назвать имена заговорщиков, но намерение объяснил: если бы удалось осуществить задуманное, он бы взорвал короля, лордов, епископов и всех, кто там был. А всех шотландцев взрывом отбросил бы назад в Шотландию — to blow ‘them back again into Scotland'.

Тайный совет, не понимая пока масштаба заговора, приказал лорду-мэру Лондона и Вестминстера установить посты у городских ворот. Сам лорд-мэр распорядился зажечь вечером костры — во-первых, для выражения радости, оттого что опасность миновала, а во-вторых, чтобы приготовиться к возможному вторжению неприятеля. Позже парламент принял закон о государственном праздновании дня спасения 5 ноября, и праздник отмечался до 1859 года. Теперь же это просто ночь Гая Фокса, или ночь костра, когда под пальбу фейерверков сжигают соломенное чучело Гая Фокса, а заодно и просто старый хлам.

Строчка poor old England to overthrow противоречит замыслу заговорщиков. Они хотели не "бедную старую Англию сбросить", а возродить старую, католической веры, без протестантов и шотландцев. Заветной мечтой короля Якова I было объявить наконец унию Англии с Шотландией, и он собирался провозгласить это именно 5 ноября в своей тронной речи. Не вышло, и тогда он потребовал сделать это 21 января, но и это не случилось, и только сто лет спустя, 1 мая 1707 года, королева Анна объединила два королевства, когда вступил в силу Акт об унии этих государств. Парламенты Англии и Шотландии объединились в единый парламент, а сама королева Анна, хотя и оказалась последним представителем Стюартов на троне, стала первым в истории монархом Соединенного Королевства Великобритании.

Но даже если бы королю Якову кто-то и предсказал это событие, вряд ли бы он тогда утешился. Венецианский посол Молино писал в отчете своему правительству: The king is in terror; he does not appear nor does he take his meals in public as usual. He lives in the innermost rooms, with only Scots about him.

Началось расследование. В результате изощренных допросов и пыток Джон Джонсон подписал признание своим настоящим именем — Гвидо (на испанский манер, так как он служил у испанцев во Фландрии) или Гай Фокс. В признании говорилось, что заговорщики хотели взрывом уничтожить короля и всю государственную верхушку, а на трон посадить девятилетнюю принцессу Елизавету. Они надеялись, что их поддержат все недовольные люди в Англии, которые хотели покончить с попечительствами и монополиями — wardships and monopolies. Правительство было в растерянности. Никто из его членов, особенно сам король, не мог поверить, что группа незнатных дворян затеяла мятеж без помощи иностранцев или хотя бы одного значительного аристократа. Подозревали голландцев, пуритан с континента, поэтому допросы продолжались, а казни откладывались. Открывались новые и новые массы симпатизирующих и активно участвующих. Особенно много скрытых католиков и священников обнаружилось на родине Шекспира в Уорикшире. Казалось невероятным, что громадная масса людей в Англии стремилась повернуть часы истории на шестьдесят лет назад, перечеркнув усилия Реформации.

Джон Мильтон, родившийся уже после заговора, в 1608 году, был настолько поражен этим событием, что еще школьником написал пять коротких стихотворений по-латыни на эту тему, а в день двадцатого юбилея — более длинное, с заголовком «In Quintum Novembris" — «On the Fifth of November». Десятилетия спустя в знаменитой поэме «Потерянный рай» он рассказывает, как Сатана изобретает порох, чтобы бросить вызов Богу.

Шекспир же на события откликнулся трагедией «Макбет». Бесстрашный воин, преданный королю, попадает в дьявольские сети, когда ведьмы совращают его двусмысленными пророчествами и вселяют надежду на корону, а потом все рушится. И Бирнамский лес идет стеной, и Макдуф не был в обычном смысле рожден женщиной, так как его матери сделали кесарево сечение, и поэтому он легко побеждает Макбета.

До Макбета слово equivocation Шекспир использовал только однажды, когда во время разговора с могильщиком, который не уступает Гамлету в остроумии и находчивости, принц восклицает: How absolute the knave is! We must speak by the card, or equivocation will undo us. — A card — это компас, который служил морякам в навигации. До 1606 года термин equivocation использовался только в философских и религиозных текстах, теперь же, когда католики стали подвергаться массовым репрессиям, он вошел в повседневный язык англичан. Теперь это слово означало средство скрыть правду, когда человек говорит одно, а имеет в виду совершенно другое. Зрители живо откликались на прозрение Макбета, которому открывалась страшная истина его падения: I’ll pull in resolution, and begin / To doubt th’equivocation of the fiend / That lies like truth.

Этим методом сознательно пользовались священники-иезуиты на допросах. Они руководствовались трактатом, специально написанным для того, чтобы научить католиков лгать под присягой. «A Treatise of Equivocation», или «A Treatise against Lying and Fraudulent Equivocation». Даже во втором варианте названия уже содержится противоречие.
Предлагалось четыре пути. Первым и самым простым было использование двусмысленных слов. Чтобы не признаваться, что ты укрывал в доме священника, можно было сказать, что священник lyeth not in my house, и получалось, что священник не лжет у меня в доме, благодаря двум значениям глагола to lie. Вторым способом можно просто сказать, что ты ужинал в доме друга, но не говорить, что при этом там проходила тайная католическая служба. Третий способ заключался в скрытом жесте. Например, можно было сказать: «Он пошел не туда», а пальцем, спрятанным в рукав, указать противоположное направление. Но именно четвертый способ доводил судей до белого каления, когда допрашиваемый проговаривал вслух только часть фразы, например: I didn't see Father Gerard…, а продолжение произносилось только мысленно: hide himself in a well-concealed priest-hole. Это не ложь, так так неважно, что твой собеседник тебя не слышит, но бог ведь слышит, а это важней.

Ложь под присягой! Это было неслыханно. Это было страшней, чем бочки с порохом. Говорить правду под присягой было залогом надежности и порядка, а лгать сознательно означало подрывать самые основы общества. Предателей можно было повесить, четвертовать, кастрировать — что и делалось, но невозможно было бороться с узаконенным враньем.

Драматургам того времени под страхом тюремного заключения запрещалось изображать на сцене современные события. Но в трагедии «Макбет» действительность прорывалась через вымысел. Пьяный привратник нескладно бормочет: Knock, knock, knock! Who’s there, i’the name of Beelzebub? Here’s a farmer, that hanged himself on th'expectation of plenty. … Слово «фермер», такое привычное для нас, не было таким для Шекспира. Но иезуитский священник Гарнет так называл себя в узком кругу единомышленников.
Дальше привратник представляет себе другого гостя: Knock, knock! Who’s there, in th'other devil’s name? Faith, here’s an equivocator, that could swear in both the scales against either scale, who committed treason enough for God’s sake, yet could not equivocate to heaven. Oh, come in, equivocator.

В те дни по Лондону ходила шутка, что предатель Гарнет will equivocate at the gallows. Привратник развивает образ иезуита, которому никакие уловки не помогут попасть на небо. Но даже здесь мы видим двойной смысл и некоторое сочувствие священнику: он лгал ради своей веры.

Вся пьеса пронизана двусмыслицами. Леди Макбет уверяет гостей, напуганных диким поведением Макбета, который разговаривает с призраком Банко:
…my lord is often thus,
And has been from his youth. Pray you, keep seat;
The fit is momentary; upon a thought
He will again be well.

Слово well как эхо звучит много раз на протяжении пьесы. После кровавого убийства леди Макбет не скупится на утешения:
Consider it not so deeply.
These deeds must not be thought
After these ways: so it will make us mad.
Go, get some water,
And wash this filthy witness from your hand.
You lack the season of all natures, sleep.

Вымоешь руки, и все будет хорошо. И поспишь, и все наладится. И вообще не надо размышлять.
Сама она в результате сходит с ума и кончает с собой.
Макбету же в конце пьесы открывается правда:
Be these juggling fiends no more believed
That palter with us in a double sense,
That keep the word of promise to our ear
And break it to our hope.

Кого он предупреждает, зрителей? А ведь трезвый честный Банко в свое время успел дать Макбету здравый совет:
Oftentimes to win us to our harm
The instruments of darkness tell us truths,
Win us with honest trifles, to betray's
In deepest consequence.

Правительство, напуганное заговором, надолго лишило католиков всех прав и подвергло их жестоким преследованиям. Если мудрая королева Елизавета говорила, что не следует глубоко заглядывать в души людей, и относительная свобода веры допускалась, то теперь пришло время репрессий. А потом и вовсе победили неистовые пуритане во главе с Оливером Кромвелем и все запретили — и театр, и футбол, и Рождество, и "пирожки и пиво", на которые ополчался пуританин Мальволио, и вообще любое веселье. К счастью, не навсегда.